Ксения Романова, 18.08.1994

А дождь все идет, хлопая меня мокрой рукой по плечу. Словно бы говорит с сарказмом: «Я с тобой, парень. Я всегда с тобой, чувствуешь это? Это твоя персональная осень, дружок». Осенью промозгло и сыро. Поэты пишут о золотой красавице, этакой слезливой рыжей лисице с алыми губами кленовых листьев и глубокими серыми глазами небес. Я плохой поэт, я вижу другое: когда начинаются дожди, наш мир просто ржавеет. Он скрипит старой пустой коляской, младенец из которой не повзрослел, а выпал на землю, в грязные лужи, покрытые бензиновой радугой. Закричал, захлебнулся, затих. И мы, животные, пьющие из этих луж, теперь носим его в себе. Он ворочается в груди, жаждет снова ожить и стать целым, он по-детски капризен, он плачет невпопад, смеется глупостям и ржавеет осенью. Но все же осень — это лишь двадцать недель до весны.

Явились виденья у мастера над головой,
Собрались рядами «Мы охраняем гений твой»,
Русалки, сатиры — творения чёрного козла,
«Не выйдут из дома все, кто желают тебе зла». Писатель поднялся, цилиндр на голову надел,
«Эй, братья, на выход!», но никто выйти не сумел,
Маэстро сгрёб пепел и бросил в лица палачам,
Теперь вдохновением они мне будут по ночам.