Мартин Венгервельд, 01.08

На последнем дюйме, отделявшем их от земли, он всё-таки потерял самообладание; им завладел страх, им завладела смерть, и он не мог больше ни говорить, ни кричать, ни плакать; он привалился к доске; в глазах его был страх за себя, страх перед этим последним головокружительным падением на землю, когда чёрная взлётная дорожка надвигается на тебя в облаке пыли. Он силился крикнуть: «Пора! Пора! Пора!» — но страх был слишком велик; в последний, смертный миг, который снова вернул его в забытьё, он ощутил, как слегка приподнялся нос самолёта, услышал громкий рёв ещё не заглохшего мотора, почувствовал, как, ударившись о землю колёсами, самолёт мягко подскочил в воздух, и настало томительное ожидание. Но вот хвост и колёса коснулись земли — это был последний дюйм. Ветер закружил самолёт, он забуксовал и описал на земле круг, а потом замер, и наступила тишина.
Ах, какая тишина и какой покой! Он слышал их, чувствовал всем своим существом; он вдруг понял, что выживет, — он так боялся умереть и совсем не хотел сдаваться.

— Я тут как-то газету читал, и там было написано, что в ГДР ничего не выбрасывают. У них как заведено? Косточку обгладал — и в пакетик, корочку в другой, пузырек в третий. У них всё в дело идет. Они всё берегут. А. почему у нас не так?
— Потому что у них страна маленькая. А вот у нас в районе недавно дом строили. Один двор этого дома трём Франциям равняется. Так после строительства столько добра осталось! И что вы думаете? Всё это они в землю закопали, и асфальтом присыпали. Так почему у нас так? Потому что «широка страна моя родная».
— «Много в ней лесов, полей и рек...»
— И всего остального тоже дофига!