Антон Оника, 20.05.1984

Начиная с того дня, когда он чихнул на площади перед виллой Загрея, и вплоть до нынешнего часа, его тело верой и правдой служило посредником между ним самим и миром. Но в то же время продолжало собственное существование, не зависимое от воплощенного в нем человека. И все эти годы в нем длился медленный, незримый процесс распада. Теперь оно завершало свой путь и было готово расстаться с хозяином, вернув его миру. Дрожь, внезапно сотрясшая Патриса, была лишним подтверждением их давнего и обоюдного согласия, которое даровало им обоим столько радостей. Будь иначе, Мерсо не воспринял бы эту дрожь с чувством отрады. Не хитря и не малодушничая, он добился того, чего хотел: в ясном сознании остался наедине со своим телом и теперь мог заглянуть в лицо смерти широко раскрытыми глазами. Суть в том, чтобы вести себя по-мужски, ведь оба они были настоящими мужчинами. И больше ничего вокруг — ни любви, ни показных жестов, — только бескрайняя пустыня одиночества и счастья, среди которой Мерсо разыгрывал свои последние карты.

— А где Мизуки?
— В душе.
— В душе?!
[Накацу остается один]
— Нет, нет, нет, нет, нет. Только спокойствие. Он парень. Я переехал сюда с целью убедиться, что я не голубой. Да. И только так. Не о чем волноваться. Нет. Подожди-ка... Мизуки тоже парень. А мальчикам ходить в душ вместе не запрещено. Да, да! Кроме того, принимая душ вдвоем, мы экономим воду, а я так забочусь о Матушке-Земле! Я пошел!